МХТ им. А. П. Чехова: Бедный, бедный Гамлет

Лишенный, казалось бы, новой, сильной идеи, которая двигала бы сюжет, «Гамлет» Бутусова, тем не менее, к финалу вызывает очень простые, сильные, верные эмоции — это ли не признак наличия в нем истории? Истории о бедном принце Гамлете. Воистину бедном.

Спектакль напоминает шкатулку, черный короб, стены которого оклеены чертежами чужих режиссерских решений, — и в этом пустом коробе обнаруживается горошина истории, которая не сразу различима среди мнимостей и множеств. Здесь каждый из зрителей волен существовать в том пространстве, которое ему более удобно и знакомо. Он может отретушировать его. Привязать действие к той или иной концепции. Гамлет жалок. Гамлет устал. Гамлет завистлив. Гамлет не герой. Гамлет лишен гамлетовского вопроса. Пусть. Многие сразу сочинили историю о трех бывших однокурсниках, собравшихся на одной сцене после стольких лет: так приятно, так легко отследить в отношениях Клавдия — Гамлета — Полония (Хабенского — Трухина — Пореченкова) дворовую историю о трех друзьях, которым по жизни достались те еще роли, и через эти роли, дескать, через эти отношения вычитываются и личные истории, и отношения актеров. Обвинили режиссера, что не дотянул эту историю, не развил. Зря обвинили. Можно так и этак. Можно почти все. О чем не устает напоминать режиссер, открыто, откровенно играя с чужими Гамлетами. Ему хорошо. Он многое видел. Он может об этом рассказать, может пойти в одну сторону, а через минуту — в другую, сделать реверанс тому или этому режиссеру, свистнуть чужой формальный прием, процитировать мизансцену — свою или не свою. Вызвать нужную ему эмоцию. Он - не раб своей интерпретации, он раб лампы. Театра. Кружится голова от погружения в плотную театральную субстанцию, которую почти невозможно отрефлексировать. Трудно вычленить единую смысловую нить. Рвется материя. Не рассчитана на натяжение. Создана из разных материалов — где-то шерсть, где-то железо. Где-то мышечная ткань. Так и получается:

первый акт — игра.

Второй акт — путь.

Первый акт — это множество театральных приемов, фарсовых сцен, переодеваний, жонглирование цитатами и смыслами. Бутусов, словно Кай, перебирает льдинки, пытаясь сложить слово «вечность». Вот сцена «Отец исын» — вариация на тему «Гамлета» Някрошюса. Герой приходит на встречу с отцом — и вот уже сын (мальчик, совсем мальчик) бежит по кругу, как в детстве, за родителем, у которого в руках шест с развевающейся белой рубахой (флэш-бэк ли, воспоминание, видение, возникшее в горячечном мозгу Гамлета?!). Под утро отец с сыном, притихшие, оказываются на окраине пространства, на границе миров, там, где нынче проживает Гамлет-старший, — то ли бомжатская лачуга из картона, то ли перевернутая старая лодка. Сын слушает историю отца и ежится от утреннего холода, вернее — холодок того света начинает пробирать. Замерзает. Отец заботливо укутывает его в белую шинель, растирает ему ступни, и вот уже смертный ужас овладевает Гамлетом. Так у Някрошюса отец ставил обнаженные ступни своего мальчика на лед, и того, вместе с ледяными каплями, которые пропитывали бумазейную рубашонку принца, пронизывал холод смертного пути.

Наигравшись в первом акте (в сумасшествие, в дружбу-вражду с Клавдием, в охранников Королевства, в театр, в убийцу), Гамлет возвращается во втором — на дорогу смерти. Художник Шишкин с прилежанием палача начертил и сколотил эшафот — через всю сцену по центру в метре от пола тянется бревно, рядом с которым ковыряются могильщики. И Гамлет идет медленно, устало, с аккуратным чемоданчиком, прямо — к могиле. Потому что бревно заканчивается ямой и больше идти некуда.

«Быть или не быть» Гамлет произносит в первом акте, таская железный стол, словно груз этот — необходимость. Таковы условия игры — этот монолог в этом месте пьесы: автор написал, освященная веками традиция требует. Он и будет произнесен вполне пусто, физическое напряжение заместит напряжение духовное. Потому что не время еще. Потому что ужас еще не так силен, конец еще не так ясен и неотвратим. Время «быть или не быть» наступает перед самым финалом, когда смерть — вот она, совсем близко. Ее призрак все больше овладевает Гамлетом — он, находящийся в состоянии истерики почти весь спектакль, здесь заходится в крике и плачет, плачет, обнимая за плечи мертвую девочку Офелию, спокойно зашивающую свою порванную рубашонку. Быть или не быть — это слезы и крик по несбывшейся жизни, это страх смерти, страх физического конца. Второй акт — о движении к смерти. О том, что к смерти приготовиться нельзя, что она забирает каждого и каждому страшно на пути к ней. Кому-то не хватило трагедии и метасмыслов, которые должны быть в каждом приличном спектакле по классической пьесе. Хотя ничего более трагичного, чем смерть человека, ни искусство, ни жизнь еще не придумали.

Бутусов подчиняет действие простой и страшной истории о том, во что превращается мир, куда впущена смерть. Не случайно за железный стол (который становился и постелью, и алтарем, и свадебным столом, и траурным) усаживаются и мертвые, и живые. Все в черных сюртуках и котелках (поклон «Гамлету» Роберта Стуруа). Трагический клоунский ритуал: Клавдий и Гамлет вбрасывают в воздух конфетти, и все присутствующие бьют по железному столу ладонями, имитируя удары шпаг, и медленно откидываются назад на спинки стульев, балансируя на двух ножках, пока воздух не разорвет последний крик Гамлета «Дальше — тишина», крик, ставший точкой. Бедный, бедный Гамлет.

АФИША	БИЛЕТЫ	СПЕКТАКЛИ
ТРУППА	ИСТОРИЯ	КОНТАКТЫ